Бёглер - Страница 49

– Интересный намёк, – сказал маг и, бросив конверт на стол рядом с платком, налил себе вина.

Барт

Окраинный кабак с дивным названием «Золатарь» приличные граждане обходили дальней стороной. Слава у того кабака была худая, неважная и лихая – для законопослушных горожан, разумеется. Для тех, кто не зарабатывал себе на жизнь в рыночной толкучке, шаря по чужим карманам, или же добывал монеты тёмной ночью на тёмных улицах, с верным другом пружинным ножом. Или подружкой-гирькой на кожаном ремешке.

Разбой в городе, понятное дело, властями категорически не поощрялся – хотя, если разобраться, чем уж таким особенным отличаются «незаконные» воровство и грабёж от вполне законной торговли, ростовщичества или чиновничьего мздоимства? Да, в общем-то, ничем. Только лишь свободой выбора: торговцам и ростовщикам нет смысла пугать зажиточного горожанина звонко выскакивающим клинком или дубиной-кастетом-гирей – и без того деньги отдаст. Добровольно, с улыбкой, без драки и заполошного крика.

Несмотря на постоянную борьбу городских властей с уличной преступностью – круглосуточные полицейские посты на перекрёстках, патрулирование центральных улиц агентами в штатском, регулярные обыски-облавы во всяческих злачных заведениях, – кабак «Золатарь» оставался тихой гаванью, куда не ступала нога ни одного сыскаря-законника. Потому что, во-первых, мздоимство в полицейском управлении никто не отменял и не отменит; а во-вторых потому, что среди сыскарей не бывает дураков с инициативой – не выживают там излишне рьяные. Рано умирают.

Барт остановился, не доходя до гостеприимно распахнутых по светлому времени ворот кабака, привычно огляделся – не приволок ли за собой кого чужого? Если сыскной «хвост», то и ладно, не жалко, а если случайный раззява, то зачем брать грех на душу… убьют ведь. Лучше шугануть дурака – дать разок в морду, убежит как миленький. И все дела. И никакой мокрухи.

Окраинная улочка с глинобитными хатками – узкая, извилистая, бедняцкая, единственный городской подход к «Золатарю» – заканчивалась неподалёку от жиденькой рощицы, в которой и обосновалось владение Папаши Во, кабатчика и скупщика краденого. А заодно главы местной воровской гильдии, члена тайного суда "по понятиям" и, если верить слухам, умелого исполнителя смертных приговоров.

Предвечернее небо было синим и безоблачным; солнце зависло над голыми верхушками чахлых деревец, словно опасаясь об них уколоться – верхушки, потеряв от июньской жары листья, торчали в небо наглыми ветвяными «распальцовками». Словно хвастались невесть чем.

Барт вошёл во двор – просторный, по-хозяйски чистый, с двумя тяжело груженными подводами возле подсобного сарая; быки, разморенные жарой, мирно дремали, не обращая внимания на надоедливых мух. Возле коновязи с поилкой нервно топтался гнедой жеребец, фыркая и зло дёргая головой – дворовой мальчишка с опаской чистил его щёткой на длинной палке. Процедура коню явно не нравилась.

Судя по тому, насколько запылился-загрязнился жеребец, прискакал он издалека и недавно. Видимо, наездник очень торопился по спешному делу, иначе бы не стал гнать своего коня по полуденному зною – а то, что жеребец не казённый, было видно с первого взгляда. Племенной конь, знатной цены…

Барт обошёл жеребца стороной: пыль от щётки летела клубами, даже мальчишка расчихался; того гляди сам перепачкаешься не хуже залётного скакуна.

Собственно, кабак с дурацким названием «Золатарь» был постоялым двором – не для всех, но для многих. Для тех, кого Папаша Во знал лично и с кем решал деловые вопросы оптовых поставок всяко-разного в городские торговые лавки. Конечно же, кабатчик зарабатывал на жизнь не одной лишь перепродажей краденого – иначе как бы он отгрохал эдакую корчму из обожжённого кирпича, с настоящими стёклами в окнах, черепичной крышей и вертлявым серебряным флюгером в виде богини правосудия с двумя гирьками-кистенями вместо чашек весов?

Поднявшись по высоким ступенькам – эх, сколько ж народу в нетрезвости с них падало, сколько расшибалось едва ли не до смерти! – Барт толкнул тяжёлую дверь и вошёл в прохладный сумрак кабака.

По ранней поре зал пустовал. За дубовыми столами – изрезанными ножами, с вмятинами от ударов, с чёрными ожогами по струганному дереву – никто не пил, не сквернословил, не заключал выгодные сделки и не бил друг дружку по головам чем попадя, хоть оловянной кружкой, хоть табуретом. Тихо в зале было, уныло – но ведь ещё не вечер! Не наступило время народного отдыха и утехи.

Лишь трое шулеров неподалёку от входа резались в карты: но играли не на деньги, а для разминки и хвастовства своим профессиональным умением – однако ж убрав ножи и кастеты на соседний столик, от греха подальше; лишь несколько запойных пьяниц сидели в дальнем тёмном углу, мыча хором нечто песенное и непонятное. И, конечно же, безымянный половой за длинным столом-прилавком, сонный от вынужденного безделья, то и дело украдкой зевающий в ладонь.

Ближе к середине зала, у чисто вымытого окна, за щедро накрытым столом восседали двое: Папаша Во – в обязательном парчовом халате, лысый, усатый и толстый, полуприкрытые глазки-щелочки смотрят невесть куда, – а рядом с ним некто в груботканой рясе бродячего монаха, ссутулившийся, с низко надвинутым на лицо капюшоном. Барт мельком глянул на соседа кабатчика – знающему человеку порой достаточного короткого взгляда, чтобы понять, кто перед ним находится – нет-нет, к монашеской братии странный посетитель не имел никакого отношения. Барт не смог бы толком объяснить, отчего и почему он так решил, но ведь решил! Возможно потому, что бродячие монахи не сидят как истуканы за столом с бесплатной едой-выпивкой… Опять же, осанка – да где это видано, чтобы монах, которому по определению принадлежит вся обитель человеческая, выглядел столь понуро: нет, эти ребята всегда ходят широко развернув плечи и надменно выпятив голый подбородок. Бродячий монах – прости, Господи! – даже когда оправляется в общественном сортире, выглядит бравым и занимающимся весьма богоугодным делом. То есть гадит не просто так, а прямо в глубинную преисподнюю на голову извечному врагу рода человеческого.